Stoff

Игра не просто возникает на заре психики, она является одной из важнейших форм, в которой и благодаря которой психическое развитие в принципе может разворачиваться. Играя, ребенок пытается совладать с разрывом, с которого началась его история. Примириться с произвольностью ценного объекта, который, как ему кажется, то навсегда исчезает, то навсегда вторгается. В «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд описывает игру своего полуторагодовалого внука, состоящую из отбрасывания катушки и ее последующего возвращения. Позже Винникотт назовет вспомогательные объекты вроде этой катушки переходными. Взаимодействуя с ними, формирующийся субъект создает пространство примитивного, но действенного ритуала, позволяющего дозировать отсутствие ценной фигуры, лишить его тотальности. Иначе говоря, сама ритмика появления и исчезновения катушки, которая появляется то тут (da), то там (fort), образует и структурирует относительно безопасную область фантазмического контроля, охватывающего собой и внешние, и внутренние содержания, между которыми на ранних этапах развития психики еще нет четкой границы. Однако вся эта система работает достаточно эффективно лишь в том случае, если тревога, которую она призвана рассеивать, не оказывается слишком интенсивной. Интересно, что с этой же перспективы можно рассмотреть и происходящее при перверсии. В некотором смысле перверт — это корявый ребенок, застрявший в одной игре, вынужденный из раза в раз разыгрывать один и тот же примитивный сценарий, в ритмике которого он пытается сдержать интенсивность тревоги, угрожающей ему провалом в психическую дезинтеграцию. Как отметил Славой Жижек в «Чуме фантазий»:

«…Извращенец рисует в своем воображении вселенную, в которой, как в мультфильмах, человек может пережить любую катастрофу; в которой взрослая сексуальность сводится к детским играм и в которой нет необходимости умирать или выбирать между двумя полами».

Перверт раз за разом использует других людей в качестве переходных объектов, отказывая им в какой-либо субъектности. Он фантазмически воспроизводит травмировавшую его ситуацию в надежде одержать в ней триумф, но по итогу вновь и вновь терпит неудачу: триумф остается недостижим, как морковка, висящая на удочке перед осликом. Достичь его невозможно, но интенсивность самого фрикциообразного движения в попытках приблизиться к нему позволяет такому субъекту не замечать потерю, зияющую прям перед его глазами. #Entwurf #Жижек

И да, чтобы вернулась возможность ставить реакции, снова нужны голоса. Так что вот ссылка https://t.me/phStoff?boost Надеюсь на вас❤️

Реальное вторгается смертью. Она, растянутая или одномоментная, раскрывающаяся в стагнации или катастрофе, скрытая или явная — его острие. Смерть матери — первого и главного Другого — отбрасывает к зиянию разрыва, с которого начинается любая человеческая история. Разрыва, вокруг не-узнавания которого с первых форм игры (знаменитое da/fort, чей смысл пытались найти Фрейд, Винникотт и Лакан) и до самых специфических форм творчества разворачивается существование всякого говорящего существа. Смерть матери — тяжелейшее испытание для любой стратегии сублимации. Если повезет, интенсивности выстроенных к этому моменту связей хватит для того, чтобы субъект со временем смог /вновь?/ оторвать глаза от разрыва. Забыться, переключиться на социальную грызню или творчество, заботу о супруге или собственных детях. Однако есть те, чей взгляд так и останется прикован к зияющей дыре. Невосполнимость потери становится для них настолько очевидной, что любые ухищрения сублимации на ее фоне кажутся просто ну слишком нелепыми. Тема смерти матери является одной из ведущих в поэзии Владимира Бурича. Его верлибры — напряженная работа скорби, направленная на то, чтобы без конца воспроизводящиеся похороны все-таки могли завершиться. Ходим по подземным рекам кладам спрессованным горизонтам Могу перечислить на память чередование слоев чернозема и глины в ее могильной яме Думал вечность — две тысячи лет нашей эры она всего лишь два метра вглубь от стеблей полыни #Бурич #Entwurf

Наверное, мое самое любимое определение любви — из «Функции и поля речи и языка в психоанализе» Жака Лакана:

«… реализация совершенной любви — дело не природы, а благодати, т.е. интерcубъективного согласия, навязывающего свою гармонию расчлененной природе, которая служит ему опорой».

Этот фрагмент фиксирует несколько моментов. Во-первых, любовные отношения неоднородны, они бывают более совершенными и менее совершенными. Традиционная для психоанализа широкая концептуализация любви, предложенная еще Фрейдом, охватывает собой все отношения, при которых субъект выстраивает собственную идентичность за счет образования прочной связи с объектом. Однако со временем стало ясно, что структура этой связи может значительно варьироваться: от практически полной утилизации Другого, сведения его до четкого набора функций (те самые self-объекты, характерные для выражено нарциссических субъектов), до, наоборот, фокусирования на его инаковости и даже любования ею (собственно «совершенная любовь» в понимании Лакана). Во-вторых, произойдет или нет эта самая «совершенная любовь» — дело случая (вспоминается булгаковское «любовь выскочила перед нами»). Приложенные усилия влияют на вероятность ее появления, но никак его не гарантируют. Любовь — не столько про Символическое и Воображаемое, сколько про Реальное. В этом смысле её нельзя запланировать, к ней невозможно подготовиться, её нельзя добиться. Когда любовь случается, это всегда чудо, благодать. Тем не менее, усилия определенно точно нужны, чтобы её сохранять. Даже от благодати можно отвернуться, потерять её. В-третьих, логика любви не сводится к инстинктам и химизму. Любовь возможна — насколько может быть возможно чудо — лишь среди существ расколотых, обреченных на речь. Хайдеггер писал о том, что животное околевает, лишь человек умирает. Это же относится и к любви. В-четвертых, «совершенная любовь» — это состояние несколько противоестественное. «Интерсубъективное согласие», которое «навязано» случившимся чудом, а, значит, иногда вызывающее фрустрацию. В этом смысле любовь — это и есть то, что обитает по ту сторону принципа удовольствия, вернее, если следовать мысли Лакана, в разрыве между наслаждением и удовольствием. Именно это редкое состояние обнаруживает, что в человеческой жизни возможно удовольствие, не сводящееся к затуханию, консервации и инерции. #Entwurf #Лакан

«Любой, кто цитирует по памяти, — это саботажник, которого следовало бы привлечь к судебной ответственности. Искаженная цитата — все равно что предательство, оскорбление, ущерб тем более серьезный, что нам хотели оказать услугу». См. «Признания и проклятия»

Тогда за перевод, если развивать мысль Сиорана, и вовсе нужно на месте забивать палками. А, между тем, любое прочтение чужого текста, устного или письменного — это всегда именно перевод. Нельзя читать, хоть в некоторой степени, но не извращая авторский замысел. В этом отношении автор не то, что умер: он вообще никогда не рождался. Даже один и тот же язык будет использоваться двумя субъектами по-разному. В нем будут образовываться разные онтологии. Эти реальности могут расходиться, могут сходиться, но они никогда не совпадают полностью. Степень соответствия между ними обусловлена тем, насколько сходятся уровни личностной организации и, в целом, психические структуры коррелятивных им субъектов. То есть, тем, насколько схож сформировавший их опыт отношений. Таким образом, психоанализ всегда полагает предел герменевтике. В этом отношении довольно характерным моментом является то, что оговорка Людвига Витгенштейна «Эту книгу, пожалуй, поймет лишь тот, кому однажды уже приходили мысли, выраженные в ней, или хотя бы подобные им мысли» находится в предисловии именно к «Логико-философскому трактату» — тексту, стремящемуся к ясности и тотальности математической формулы. Даже нечто настолько стабильное и как будто бы общезначимое требует для понимания наличия психического сходства. #Сиоран #Витгенштейн #Entwurf

Ирония — это, в первую очередь, пластичность, отход от привычной однозначности в пространство зыбкого. Заигрывание с собственной тревогой. Хорошая, то есть горькая ирония всегда немного ужасает, в ней есть нечто фрустрирующее, но она же и обнадеживает. Будто, раз устойчивость мнима, а над всеми нами нависает пустота, то есть возможность сложить все каким-то другим, более ладным и менее ущербным образом. В общем, в начале было слово, в конце будет ирония. Об этом, кстати, было у Сиорана в «Признаниях и проклятиях»:

«Последний значительный поэт Рима Ювенал и последний крупный писатель Греции Лукиан работали в ироничной манере. Обе литературы завершились иронией. Вот так, наверно, все и закончится — и в литературе, и вне ее».

#Сиоран #Fetzen

Многие люди склонны к романтизации травмы. Они утверждают, что есть каузальная связь между мерой пережитой фрустрации и глубиной личности, ее гибкостью и целостностью. Кто-то даже ссылается на Виктора Франкла /кстати, хороший текст про него/, у которого действительно в текстах то и дело проскальзывает мысль, что экстремальные условия способствуют обретению личностного смысла. Но клиническая практика — в особенности, с тяжелыми пограничными или психотическими пациентами — наглядно демонстрирует, что сама по себе боль ведет лишь к оскуднению и деградации. Она корежит. Глубина и интеграция, если и обретается, то не благодаря, а вопреки боли: за счет интернализированных позитивных объектных отношений, иначе говоря, пережитой ранее любви. Если ее критически не хватало, даже самая незначительная фрустрация приводит лишь к разрушению. Все это намного лучше Франкла, профессионального психиатра, понимал поэт и фельдшер Варлам Шаламов. Описанный в его текстах лагерь — это практически совершенная машина по расчеловечиванию. Сохранение не то, что смысла, а минимальной аффективной сложности в его условиях является не более, чем погрешностью. Не заслугой, а случайностью. И это важный момент. Будучи простым заключенным, Шаламов не создавал стихов. К поэтической практике он вернулся лишь в 1946 году, когда его положение в системе ГУЛАГа несколько улучшилось: ему посчастливилось попасть на фельдшерские курсы. До этого стихи не просто «казались ненужными» — они банально мешали выживанию. И Шаламов детально описывает, каких усилий ему стоило реанимировать, вновь развить в себе способность к сложному оперированию словом. #Entwurf #Шаламов

Как-то я уже писал здесь о том, что Фрейд размышлял о любви преимущественно экономически, концептуализируя ее главным образом как нарциссическую идентификацию. Иначе говоря, как выстраивание себя за счет образования прочной связи с другим, через утилизацию его — во многом сконструированного, фантазмического — образа. Но в результате этот самый другой превращается в главную угрозу для цельности субъекта. Фрейд неоднократно отмечал, что из всех возможных способов согревания в мире дефицита любовь — вероятно, самый рискованный:

«Мы никогда не бываем более беззащитны по отношению к страданиям, чем когда мы любим, и никогда не бываем более безнадежно несчастны, чем когда мы потеряли любимое существо или его любовь».

За образом другого, как за экраном, субъект прячется от близости распада и смерти. Но, чем глубже и интенсивнее связь с ним, тем выше риск дезинтеграции. Этот риск — плата субъекта за иллюзию снятия разрыва, ведь

«на вершине влюбленности граница между «Я» и объектам угрожающе расплывается. Вопреки всякой очевидности, влюбленный считает «Я» и «Ты» единым целым и готов вести себя так, будто это соответствует действительности».

Довольно примечательно, что в «Недовольстве культурой» Фрейд, рассматривая состояния, при которых дистанция между Я и объектом снимается, сначала говорит о любви, и только потом о шизофрении. #Entwurf #Фрейд Впрочем, даже у самого Фрейда можно найти намеки на возможность радикально иного любовного опыта — не сводящегося к утилизации. Но лишь намеки: концептуальное различение любви и влюбленности, а также любви и зависимости/созависимости появится позже.

Молчу молчи Молчу молчи Чутьем чутьем Течем течем Я думал мы о чем молчим А мы молчали Вот о чем #Некрасов #Entwurf В «Языке философии» Владимир Бибихин писал, что «Текст есть ткань из молчания и слова». Молчание – слишком специфическое означающее. В зависимости от окружающих его — плавающих на его поверхности? — слов оно может быть как выражением предельной близости, так и манифестацией разрыва. Причем переход от одного полюса к другому может произойти почти мгновенно.

Помню, как маленький сижу на дачной террасе, вожусь с конструктором, фоном через легкие помехи работает радио. Не разбираю, что там говорят. Но вдруг монотонность голоса рвется словом «Курск». Я не знаю, что это, но слышу волнение и тревогу. Голос перестает быть шумом и обретает смысл. И я понимаю: ЧТО-ТО произошло, происходит прямо сейчас. В каком-то смысле это событие длится до сих пор. Мы живем в мире «Курска», Беслана, «Норд-Оста». Только икономия, первые признаки которой отчетливо проявились тогда, сейчас дошла до такой степени зрелости, что гниет прямо на наших глазах. #проходящее #Fetzen