Острые страницы

Волновалась, что не успею прочитать ни одной книги из рекомендованных к мастерской Лизы Биргер, а в итоге за два дня послушала «Кадавры» Алексея Поляринова — до того увлекательно написано (и начитано Кириллом Радцигом и Сергеем Чонишвили). Сорокачетырехлетняя Даша вернулась из эмиграции продолжить исследование мортальных аномалий — кадавров — мертвых истуканов-детей, которые уже тридцать лет как заполонили страну. Водителем в экспедицию мать определила старшего брата Даши Матвея, иногда отдаленно напоминающего Тони Болтуна из «Зеленой книги». Роуд-муви по узнаваемому югу страны, который в 2027 году уже был Объединенной российско-китайской администрацией, оборачивается семейной и личной драмой: каждый едет в своем апокалипсисе мыслей о прошлом, пока вдоль дороги мертвые с косами стоят и… подвывают, а Чонишвили зачитывает тревожные сводки.  Образность и символизм, в которые автор завернул историю одной разобщенной страны и одной расколовшейся семьи, впечатляют и остаются в памяти, как и отношения внутри семьи — с кульминацией на праздничном ужине, как и хотела Даша-писательница.   #перваястраница 🎧

Сама не смогу — делюсь с вами: в Москве завтра в 19:00 пройдет очная встреча «Читать и спасаться: может ли литература склеить реальность?» Подробности здесь, а я пока сочный осенний коллаж на обложке грустно порассматриваю

Спасибо Юле и ее словам о шорт-листе Букеровской премии, объявленном сегодня. Ричард Пауэрс с плавучими городами, больше всего запомнившийся из лонга, в финал не прошел, но, думаю, до нас доберется. Еще не читала его «Верхний ярус», и все же интуиция подсказывает, что "Playground" стоит ждать. #напремиальном

Посмотрела байопик «Большие глаза» Тима Бертона об американской художнице Маргарет Кин, прославившейся своими большеглазыми персонажами и отчаянной историей. Маргарет смогла сбежать от первого мужа, чтобы попасть в скрытое рабство ко второму, который убедил ее выставлять картины под его именем. Роль художницы исполнила Эми Адамс, а мужа сыграл неподражаемый Кристоф Вальц. Сюжет напомнил мне о Колетт, которая была гострайтером мужа — есть фильм с Кирой Найтли, а к «Большим глазам» издали одноименную иллюстрированную книгу.   Кстати, Маргарет Кин сегодня исполнилось бы 97 лет.   #кинопанно

После разговора с Таней Коврижкой со мной приключилась Дидион-мания, и я весь день выбирала, какую книгу Джоан Дидион первой добавить в список к прочтению. Оказалось, что в переводе в основном нон-фикшн: «Год магического мышления» о смерти мужа, «Синие ночи» о смерти дочери и «Ползут, чтоб вновь родиться в Вифлееме» (дебютный сборник эссе). Первые два выходили в Corpus, третий — в No Kidding Press. Из художественного нашла «Демократию», которую издал Прогресс в серии политический роман в 1989-м под одной обложкой с двумя другими демократиями. В ней Дидион в роли знакомой рассказывает историю жены сенатора на фоне конца войны во Вьетнаме (без параллелей с семьей Кеннеди не обошлось). И вот еще из интервью 2020-го года: WARHOL: What are you most proud of? DIDION: In my writing, [the novel] Democracy [1984]. Также оказалось, что журналистский триллер с Энн Хэтэуэй «Последнее, чего он хотел», который смотрела несколько лет назад, — одноименная экранизация романа Дидион, что, конечно, добавляет фильму очков. В общем, закапываться можно все глубже, но, кажется, придется читать все четыре из доступных. А еще Дидион икона интеллектуальности и стиля даже в восемьдесят была лицом рекламной кампании Céline (первый снимок, последний — объектива великой Энни Лейбовиц, на нем Дидион с дочерью). Если когда-то снимут биографический фильм о ней, на главную роль отлично подошла бы Шарлотта Хоуп.

​​Поговорили с писательницей Таней Коврижкой о литературе травмы и не только — Как вы определяете литературу травмы и относите ли к ней свой роман «Яд»? — Едва все приблизились к пониманию термина «автофикшн», как тут «литература травмы», да? Как в первом случае придерживаюсь классического определения по Дубровскому, так и во втором — лишнего выдумывать не буду. Литературой травмы является художественное произведение, центральная тема которого — травматичное для героини событие. Детали (автофикциональность, рассказчик, сюжетность и пр.) оставим для лекций и исследований. Литература травмы гораздо сложнее и многограннее, чем ее многие видят. — Для «героини», потому что литературу травмы чаще пишут женщины о женщинах? — Не обязательно. Женский род по умолчанию — одна из моих жизненных позиций. И «Яд» — пример Ф-письма. — Не вся ли современная русскоязычная проза про травму? — Нет. Прекрасный «Залив терпения» Нырковой, вышедший в той же серии «Есть смысл», что и «Яд», не литература травмы. В нем обсуждается множество тем, но если вы не можете сразу назвать конкретное травматичное событие, которое запустило сюжет, то это не литература травмы. У героини Васякиной в «Ране» умерла мама, героиня «Рассказов» Мещаниновой пережила насилие, а моя героиня отравила ребенка ядовитым цветком. — Травма меняется, литература остается. Как остаться в художественном поле и не уйти в жалобу, газетную заметку или воспевание боли? Когда лучше ограничиться терапией и не начинать писать? — Начну с конца: всегда нужно начинать писать, если хочется. Получатся из письма «утренние страницы», пост в соцсеть, рассказ в дружеский зин или целая книга — уже другой разговор. Чтобы текст о вашей боли стал художественным, нужно применять художественные приемы. К счастью, им сейчас активно учат. Если в уроках чего-то нет, можно придумать самой. Ведь это литература, к счастью, меняется, а травма, к сожалению, остается. Обожаемый мною текст Натальи Баранской «Неделя как неделя» (его переиздание анонсировало SOYAPRESS) впервые был издан в 1969 году, 55 лет прошло, страна сменилась, но прочтите «Неделю» — проблемы у женщин не меняются. — Сталкивались с токсичностью, обесцениванием как проблемы, так и желания о ней рассказать? С мнением, что литература травмы поверхностна, штампована, а нужен конфликт и глубина? Как рекомендуете справляться? — Прямое обесценивание любого направления в литературе — всегда непрофессионализм. Как читатель ты можешь не любить все, что угодно, а как исследователь/критик/эксперт — должен ставить на первое место свои компетенции, а не личные предпочтения. Справляться с определенным отношением к определенным жанрам советую только собственным профессионализмом. Я отвечаю только за свою книгу, но не за слова других людей. — В Россию литературные тенденции доходят с опозданием. Поделитесь опытом чтения актуальной переводной литературы травмы: что впереди? — Сегодня это может звучать многозначно, но мне нравится думать, что Россия не отстает, а идет своим путем. Я люблю наш русскоязычный автофикшн как высказывание на опасные темы безопасным способом, как тихий пикет, как акт неповиновения. Не думаю, что мы повторим чужой путь, но точно будем охватывать все больший спектр тем. У нас все еще мало текстов о разводе, утрате супруга, смерти детей (взрослые родители, потерявшие взрослого ребенка), скулшутинге, инвалидизации. Самое большое различие — пустая ниша в области запрещенной законом литературы. Этот факт сам по себе — огромная травма, но кроме него у моих соотечественниц прямо сейчас происходит в жизни очень много самых разных травм. Думаю, нам всем еще о многом предстоит написать. — И последнее. Блиц-5: Если классика, то Лидия Чарская Если современная проза, то Джоан Дидион Любимый фильм — «Сумерки» (я не шучу) Любимый сериал — «Клиника» Какую книгу читаете в данный момент? Перечитываю «Хронологию воды» Юкнавич потому что увидела фото со съемок экранизации, режиссерка — Кристен Стюарт!!! Это был одиннадцатый выпуск рубрики #надопоговорить Говорили: Таня Коврижка, канал Книжки от Коврижки Катя Март, канал Острые страницы

Начала французский кирпичик NoAge и за несколько страниц проделала путь из сонного посленовогоднего пригорода современного Парижа в советскую Москву 1919-го — прямиком на совет в еврейской семье #перваястраница

Посетила литературный салон в Поляндрии • Letters — встречу с писательницей Таней Коврижкой (о романе «Яд» рассказывала здесь), послушала и сфотографировала умных и талантливых людей, подсмотрела оранжевое настроение Книжной каши, унесла с собой автографы, блокнот «Ель в дюнах» и карандашики. Таня Коврижка Ася Шев Юля Март Катя Тюхай Вика Козлова и, конечно, Поляндрия, спасибо вам💚

#однорукийаплодисмент

Старт курса по современной литературе перенесли на 20 сентября, успею немного подготовиться к обсуждению заявленных в программе знаковых текстов последних десятилетий. Прочитала повесть Людмилы Петрушевской «Время ночь» 1992-го года — первую из трех в ее многообразной большой прозе (мистический триллер «Номер один, или В садах других возможностей» (2004) и детектив нового поколения «Нас украли. История преступлений» (2017) быстро не найти, да и все-таки лучше знакомиться по порядку). Петрушевская, поражающая биографией и периодически запрещаемая, писала «Время ночь» в Европе. Повесть была издана на немецком, через год вышла на русском и попала в шорт-лист Русского Букера. Нашла на Полке критический разбор (вот как вернусь с такими после обучения или нет), который больше самой повести, — боязно писать от себя (и лень). И все же не могу не поделиться мыслью, которая не покидала во время чтения, что так мог бы выглядеть дневник матери из «Пианистки» Эльфриды Елинек, если бы она жила в СССР. По крайней мере, больно и придавленно от истории точно так же.

Им не нужна моя любовь, вернее, без меня бы они сдохли, но при этом лично я им мешала.

Повествование представлено в виде ночных записей пожилой поэтессы, которая делится своей жизнью и воспоминаниями. Это скользкий и вязкий сбивчивый рассказ, то и дело меняющий регистр и в кульминации уходящий в поток сознания на грани безумия. Поэтесса, по ее словам, выживает в нищете, растит внука, ждет сына из тюрьмы (любимого и единственного страдальца), заботится о престарелой матери и наставляет дочь на путь истинный. О, с дочерью, глупой, грязной, развратной, да и в целом — паршивой, хоть шерсти клок, особые отношения. Мать, уверенная в своей правоте и своем праве, рассказывает, как без ведома (и необходимости) ставила дочь на учет в психдиспансере, читала дневники, подслушивала телефонные разговоры, не признавала личных границ, мечтала, чтобы все узнали, какой она по сравнению с дочерью невинный младенец и вообще — кто она и кто я. Патетично делится историями, когда двигала людьми как пешками, несла просвещение в темную толпу, торжествовала под лозунгом «я ведь предупреждала», но обрывает себя на полуслове, когда речь заходит о ее молодости — великомученики не грешат. С удовольствием проводит параллели с Ахматовой, обыгрывает строчку из «Реквиема»: мать в маразме, сын в тюрьме, помолитесь обо мне. Такая поэзия в квартире восемнадцать квадратов.

Матери, о матери. Святое слово, а сказать потом нечего ни вам ребенку, ни ребенку вам. Будешь любить их — будут терзать. Не будешь любить — так и так покинут. Ах и ох.

Каждое слово и поступок героиня совершает с благими намерениями, с глубинным желанием быть нужной, единственно любимой. Всему есть объяснение, но возможно ли прощение. Старая, как мир, ядовитая песня, повторение цикла принятых в семье отношений между женщинами разных поколений: так было у героини со своей матерью, так есть и будет у нее с дочерью.

Дети все-таки воплощенная совесть. Как ангелы, они тревожно задают свои вопросики, потом перестают и становятся взрослыми. Заткнутся и живут. Понимают, что без сил. Ничего не могут поделать, и никто ничего не может.

#всестраницы #россия