Александр Иличевский

Однажды в разговоре с великолепной Викторией Мочаловой зашла речь о проблеме подделок. Я вспомнил, как были написаны одним современным художником, не то проходимцем, не то гением (что, случается, одно и то же), несуществующие картины Вермеера. И как мой знакомый художник на парижском аукционе малоизвестного русского искусства распознал по «энергии штриха» рисунки Натальи Гончаровой — за что был потом вознагражден большой прибылью при их перепродаже, с уже установленным экспертами авторством. В ответ Вика рассказала историю. Однажды коллекционер художественного искусства Георгий Дионисович Костаки собрал консилиум из двадцати художников и представил им на опознание рисунки Кандинского. Девятнадцать художников сказали, что не может быть и речи, чтобы эти почеркушки оказались сделаны Кандинским. И только один художник сказал: «Это так плохо, что не может быть подделкой». Через месяц Костаки вернулся из Парижа и объявил этим художникам, что все они дураки, потому что вдова Кандинского подписала ему авторство рисунков. Художники только пожали плечами. А еще через полгода эта история дошла до художника Эдуарда Штейнберга, и он попросил у Костаки разрешения взглянуть на те рисунки. А когда увидел, воскликнул: «Это же мои упражнения! Я ставил перед собой работы Кандинского и водил углем по бумаге, стараясь обучиться манере великого мастера. Меня интересовала энергия линии, сила и точность руки мастера. После я, разумеется, хотел их выбросить, но кто-то из знакомых, оказавшись в тот момент в моей мастерской, забрал их у меня и унес с собой». В связи с поддельным Вермеером Вика еще вспомнила, как однажды повела одного из основоположников московского концептуализма Виктора Пивоварова на выставку в Третьяковскую галерею, где выставлялись работы некоего коллекционера. Дело в том, что афиша выставки упоминала имя Пивоварова, который почему-то не помнил, чтобы он когда-либо продавал этому человеку свои работы. И вот они входят в выставочный зал, и Пивоваров стекленеет перед картиной, под которой стоит его имя. Дальше происходит такой диалог: «Всё это замечательно, но я этой картины не писал». «Так пойдем же срочно объявим о подделке!» — восклицает Вика. «Не надо, — отвечает художник. — Пускай висит, хорошая картина».

Зданевич писал, что Борис Поплавский "шомажничал" (получал пособие по безработице - 7 франков в день, chomage), и время от времени таскался по ресторанам с богатыми знакомыми, которые чудо его таланта рассматривали под моноклями, как дивятся чудесам Импровизатора (ни одной пустопорожней фразы, свидетельствовал Адамович), а когда у этих богатеев он однажды попросил реальной помощи - те ему отказали и предложили попробовать героин. История эта образцовая - в том или ином изводе является в истории культуры регулярно.

В сущности писать стоит хотя бы для того, чтобы показать, чем человек отличается от животного. Если вдуматься, эта формулировка исключает тему лишнего человека. Где-то на этой грани находится разность между Достоевским и Толстым. У последнего все люди нужные. А у первого герои постоянно совершают необязательные деяния. В принципе Раскольников женщин мог бы и не убивать. Но тогда бы не было романа, не было бы Достоевского, у которого все время герои западают в животно-варварское состояние, и на этом строится конфликт необязательных поступков и слов. Толстой же нам говорит о необходимом и долженствующем мире, и в этом его торжество, хотя и исполненное трагедии. У Толстого Каренина жертва необходимости, в то время как Раскольников жертва никчемности. Это два настолько разнесенных полюса смыслов, что между ними помещается пропасть, в которой затерялся этический левиафан.

В принципе, даже не зная и не предполагая, как будет развиваться война с армией дьявола – Хамасом, Хезболлой и другими, можно с уверенностью сказать, что события носят библейский характер и наверняка остались бы в каноне пророков, если бы они всё ещё существовали. В этом свете хочу отметить, что история с пейджерами не просто «заставляет много думать», как сказано в старом меме. Она примечательна тем, что это не только "кто с мечом на нас придёт, тот от меча и погибнет"; не только «троянский конь», не только помеченные литиевым клеймом личности, подлежащие возмездию. Главное здесь – полная утрата врагом связи, его разобщённость и потеря доверия к современным способам коммуникации, которые и являются залогом успеха в войне. Тысячи боевиков по всей Самарии, Иудее и далее – выбросили свои пейджеры и телефоны в мусорные ямы. Вчерашняя операция по подрыву устройств связи лишила врага главного – доверия к современным способам коммуникации. Теперь враг скопом вернулся в доисторические времена, где ему и полагается быть, являясь на деле племенным множеством варваров. Более того, среди врага ходят слухи, что все приборы связи, поставленные и проданные в регионе, снабжены троянскими жучками, и никто больше не пользуется телефонами. Это говорит о том, что враг лишён полностью и буквально – дара речи. Это превращает врага в дезорганизованное множество, неспособное координировать свои действия. Сила, основанная на современной технике, теперь стала слабостью, уязвимостью: когда враг теряет способность говорить, он погружается в хаос, из которого, по сути, и пришёл.

Когда-то императоры уносили в свои могилы жен, солдат, коней, вино и масло. Но я подумал тогда, что время — самый нужный припас, который понадобится деду, когда он воскреснет. Время, как звездная пыль, которая оседает на всем, что когда-то было живым, оно не просто сопровождает нас, оно хранит нас. Мои часы будут ждать его, когда он поднимется из земли, словно из долгого сна, и первое, что он увидит, будет не солнечный свет или лица близких, а стрелки, медленно движущиеся по циферблату. И он поймет, что даже в вечности есть место для времени. Время — это то, что мы оставляем позади, но это и то, что нас ведёт вперед.

Есть книги, над которыми мироздание размышляло слишком долго. Они словно проросли в ткань времени, медленно разворачиваясь, как бутон, который не может решиться на полное раскрытие. Каждая страница такой книги — словно отложенный миг в бесконечной череде дней, и каждая строка — как беззвучный шепот звезды, которой понадобилось миллиарды лет, чтобы вспыхнуть и погаснуть, прежде чем мы заметим её свет. Есть поезда, число вагонов которых увеличивается по мере их движения. Эти поезда никогда не прибывают в пункт назначения, потому что цель у них — не конечная станция, а сам процесс бесконечного расширения. Каждый новый вагон — это отпечаток мысли, оставленный в пространстве, размазанной, как тушь по бумаге. Такие поезда не стремятся к завершению, они переносят не пассажиров, а тени прошлых жизней, идей, воспоминаний. Эти тени складываются в гигантские узоры, которые невозможно разглядеть целиком, пока ты не посмотришь на них сквозь расстояние и время. Так изнашивается воображение, пространство и время. Мы строим свои миры, опираясь на старые карты, пытаясь поймать убегающую грань реальности, но граниста эта неуловима, как песок, который стекает сквозь пальцы. Время и пространство утомляются от бесконечного пересоздания самих себя, и в этом износе, как в старой книге с пожелтевшими страницами, прячется их мудрость. Я однажды почувствовал это изнеможение на кончиках пальцев — цветочная пыльца, оставшаяся от детских игр на полях, постепенно уступила место звездной пыли, вбирающей в себя всю тяжесть космоса. Когда-то я пришел на кладбище и нашел могилу своего деда. В детстве мы с отцом каждое лето приходили к ней, принося розы, словно подношение тому, кто ушел, но все еще остается частью нас. Мы подновляли черной краской его имя, как будто это имя само по себе было якорем, удерживающим его здесь, в мире живых. Мы вырывали верблюжью колючку, солодку, снимали улиток с мрамора. Солодка — "сладкий корень", отец однажды объяснил мне это, когда я собрался, по детской привычке, очистить его корень и разжевать. «Только не на кладбище», — сказал он, и в этих словах была скрытая заповедь: есть вещи, которые следует оставлять в тени, на грани жизни и смерти. И вот спустя двадцать лет я снова здесь. Я снова стою на том же месте, выдираю кусты солодки, но теперь к ним прилипает не только прах, но и остатки истлевших пластиковых пакетов, рассыпающихся в пальцах, как новая пыль нового века. Эти пакеты, трепещущие на ветру, — прах новейшего времени, урбанистический прах, следы цивилизации, которая разрушает и созидает одновременно. В моем детстве этого еще не было — тогда мир был чище, или, по крайней мере, казался таким. Мы не знали тогда, что однажды даже прах станет искусственным, что память сама по себе начнет рассыпаться на части, словно синтетическая ткань. Да, самое неустранимое во вселенной — это то, что нельзя уловить, но то, что обладает сознанием. Как, например, книги, о которых вселенная думала веками, книги, которые впитывают в себя время, словно дождь в пустыне, книги, которые не заканчиваются. Или поезда, полные золота мыслей о пространстве, которые никогда не останавливаются, как колесо, которое уже давно утратило свою ось. И хотя мы стремимся к постоянству, к тем вещам, которые можно потрогать руками, самые важные истины всегда уходят от нас, как ветер, который мы слышим, но не можем поймать. Уходя от деда, я снял с руки и закопал на его могиле свои часы. Это был не просто акт памяти или прощания. Время — единственное, что остаётся с нами до самого конца, но в тот момент я понял, что оно тоже должно быть частью его пути. Что может быть прекраснее — такого подарка археологу, который однажды откопает эти часы, представляя, что они застыли в моменте, в эпохе, законсервировавшей свою боль, свою радость, свою любовь.

Звезда VY в созвездии Большого Пса — это свидетель прошлого, свет её достиг нас после долгого пути, который начался, когда первые фараоны строили свои усыпальницы в пустыне. Мы смотрим на её свет, как на закат тысячелетий, на иллюзию, которая уже давно не существует, но все ещё доносится до нас через бесконечность пространства. Когда этот свет покидал её раскалённые слои, цивилизации рождались и исчезали, а реки времени текли, стирая следы империй. Пять тысяч лет — это лишь мгновение для звезды, но для нас — это вся история человечества, от первых городов до освоения космоса. В этом свете мы видим не только далекую звезду, но и своё собственное отражение в зеркале времени. Два миллиарда километров между полюсами VY, величина, несоизмеримая с нашими земными представлениями. Это расстояние превосходит наши возможности и понимание, его масштаб — это сама вселенная, воплощённая в одном из её величайших чудес. Наше Солнце, скромное и вечно сияющее, кажется жалким жуком-скарабеем рядом с колоссом, каким является VY. Но этот скарабей, как символ вечности и силы у древних египтян, несет в себе мощь, которую трудно постичь. Если бы кусочек его термоядерного ядра, крошечный, как человеческая голова, оказался в руках людей, он бы стал источником энергии на тысячелетия. Это был бы дар, способный заменить целые города, пирамиды, и, может быть, даже мечты о вечной жизни. Звезды кажутся нам вечными, они всегда были над нами, и кажется, что они всегда будут, но расстояния до них кажутся ужасными не просто из-за их числового выражения. Мы можем представить себе бесконечность как абстракцию, но, стоя перед бездной, осознаем её силу и величие. Мы думаем о нейтронных звездах, о чёрных дырах — таких плотных и разрушительных явлениях, что они кажутся пределом всякого представления о мощи природы. Но даже они — лишь физические объекты, подчиненные законам вселенной, тогда как человек, хрупкий и смертный, способен осознавать это величие. Именно в этом сознании кроется наша уникальность, наша непревзойдённая сила. Сириус, алмаз на небесной короне фараонов, горит так ярко, что его сияние могло бы испепелить всё живое. И все же, что такое этот алмаз перед человеком? Горсть звездной пыли, ещё одна точка света на полотне ночного неба. Звезды кажутся нам божественными, но именно человек способен осознать свою смертность, своё ничтожество перед вселенной — и именно эта способность, этот дар осознания делает его сильнее любого алмаза, ярче любого светила. Фараоны строили свои пирамиды, надеясь на вечную жизнь, но истинная вечность — в нашем умении постигать и преобразовывать этот мир.

Rolling Stone… нет, конечно же, не тот, который «перекати-поле», а камень, что катится от гроба в пасхальной ночи, открывая мир чуду. Камень, что продолжает свой путь сквозь века, как символ освобождения, катится не вдоль дорог, но вдоль небес, срывая с нас привычные оковы и стереотипы. Этот символ, пронзающий тексты Мадди Уотерса и Боба Дилана, является воплощением свободы не в земном, а в небесном контексте. Свободы как глубинного осознания, что всё имеет начало и конец, но сам путь, как гилгул, круговорот душ, вечен. Я всегда знал, что этот камень — больше, чем просто метафора кочевничества. Он — тот самый, что откатила Мария Магдалина. Откатила не просто как преграду, но как проклятие, которое было снято. Этот камень — не просто грубая материя. Он катится от нас и к нам как вечная весть о трансцендентности и возможности выйти за пределы земного. Вот и слово «гилгул», которое может казаться простым, наполнено гораздо более глубокими смыслами, если вдуматься в него. Это не просто круговорот, но и откат, снятие оков. Как тот самый камень, который катится от гроба, или камни, которые собираются в Колесе Духов на Голанских высотах. В это древнее место тянутся валуны со всего мира, и это не просто камни. Это души, которые находят свой путь в круговороте времени, памяти и судьбы. Это та же весть, что не остановится, как бы мы ни старались её игнорировать. Она словно камень, катящийся со звоном и мощью по вулканическому плато, громыхая от каждого прикосновения. И вот стою я в центре этого Колеса, чувствуя, как оно вращается не только вокруг меня, но и внутри. Это не просто мегалит, не просто памятник древним. Это великая космическая схема, в которой наши души совершают свой круг, чтобы снова вернуться к истокам, к тому моменту, когда откатился первый камень. И ведь здесь, на этой священной земле, собравшей в себе столько проклятий, столько историй и судеб, каждый камень несет свою тайну, свою древнюю историю, которую мы, возможно, никогда не раскроем. Стоунхендж, если сравнить с этим, — просто прихоть, забава. А здесь — вселенская серьёзность, как будто камни сами по себе обладают сознанием, они ждут чего-то. Может быть, они откатились сюда по своей воле, может быть, звезда, упавшая с неба, указала им путь. Но одно я знаю точно: они — это те самые rolling stones, что прикатились сюда в конце времён, со всех уголков мира, чтобы замкнуть круг и закончить своё движение на Святой Земле. Может быть, и наша жизнь — не более чем откат камня, гилгул, движение по кругу, которое мы не всегда способны осознать. Как и камни Колеса Духов, мы катимся туда, куда должны, даже если не осознаём этого до конца. Мы движемся от времени к вечности, и каждый шаг — это не просто движение, но и откат от проклятий, от прошлого, от всего, что связывало нас с земным.

Назовем эту главку "Ока". Он наконец понял: войны — это нечто большее, чем сводки с фронтов. Война — это состояние души, которое подкрадывается, вползает в мысли, отравляет сердце. Он ненавидит войны, не только потому, что они разрушают города и убивают, но и потому, что они ломают людей изнутри, обрывают тонкие нити надежд. Каждая новость о битвах или сражениях — как капля свинца, падающего на уже и так истончившуюся кожу его души. У него нервы. Ещё чуть-чуть — и он сломается. Но он всё ещё держится, как человек, который знает, что на его плечах — не только его жизнь, но и жизнь других, более хрупких. Он мечтает о тишине. Его единственное желание — жить на берегу реки, где-нибудь вдали от этих бурь, где война — лишь эхо. В его фантазиях он крестьянин: ловит рыбу на Оке, собирает грибы в осеннем лесу, вдыхает свежий воздух, густой и тягучий, словно мед. Каждое утро просыпается с первым лучом солнца, его дом утопает в зелени, а за окнами шумит река, неторопливо скользящая мимо, как сама жизнь, вечно текучая, но всегда возвращающаяся к своему истоку. Но это только мечта. У него семья. Ребёнок, которому он должен дать хорошее образование, не лесное, не крестьянское. Он обязан обеспечить ему будущее, которого у самого никогда не было. Каждый раз, когда его мысли уносят его в мечты о тишине и простоте, он возвращается к реальности — к ребенку, который нуждается в его заботе, к семье, которую он не может оставить, как не может оставить жизнь. И всё же, его сознание постоянно уходит к тому времени, когда он жил там, где сейчас больше жить не может — на берегу Оки. Это были зимы, когда воздух был настолько чистым и холодным, что казалось, будто с каждым вдохом вдыхаешь звёзды. Он надевает лыжи и отправляется в путешествие между двумя берегами — от Тарусы до Богимова. Это три версты. Лыжи скользят по снегу, словно крылья, а над ним раскинулся Млечный Путь — огромный, сверкающий. Небо кажется океаном тайного черного света, затопляющим всё вокруг, а он — маленькая частица этого огромного мира, что живёт своей медленной жизнью. Он помнит, как в холодном воздухе над рекой подымался дым из бань на берегах. Эти тёплые клубы, смешанные с морозной стылостью, казались ему призрачными столпами, соединяющими землю и небо. Он пробирается ближе к одной из таких бань, с любопытством, словно мальчишка, заглядывает внутрь. Там мужчина и женщина — он обнимает её, но это не просто любовь, это что-то меньшее. Это торговая судьба, которая так распорядилась, связав их на этих холодных берегах. И герой вдруг понимает: дело не в том, что этот мужчина обладает женщиной, а в том, что так судьба поступает с человеком. Она не спрашивает, не предупреждает, просто обрушивает на тебя свою волю, как метель — без пощады. Он отправляется дальше, в рощу на заповедном нежилом участке берега. Там он строит из лапника балаган, разжигае костёр и греется, словно древний путник, оставленный наедине с дикой природой. Уха из консервов — это его ужин в уединении. Время кажется остановившимся, затянутым в вязкую тишину, лишь огонь трещит, напоминая о жизни, о тепле. Он выпивает из солдатской фляжки немного спирта, чтобы согреться, но мысли продолжают плавно течь, как река, размывая границы между реальностью и воспоминаниями... Так проходит два-три часа. И вот он возвращается назад, идет по заснеженному пути, когда видит женщину на мостках. Она голая, пьяная, дрожит от холода, рыдает. Хозяин бани выгнал её, и теперь она стоит на грани — на грани между жизнью и смертью, между унижением и выживанием. Её крики разлетаются в темноте, словно птицы, но никто не откликается. Он смотрит на неё и видит не просто пьяную женщину, а человеческую слабость и уязвимость. Он снимает полушубок, набрасывает на неё плечи и ставит её на свои охотничьи лыжи. «Беги», — тихо говорит он. Они бегут вместе через снежную реку, потом вдоль на середине. Он приводит её в Тарусу, где наконец они находят тепло. Он растирает ее спиртом. Но в её глазах не благодарность, а усталость. Она думает только о том, что осталась без денег, без одежды, что её мир разрушен, как и её тело.

Его это не удивляет. Род людской страшен — он может быть таким же холодным, как зимний ветер над Окой, таким же жестоким, как лёд, разрезающий замерзшую реку. Её мысли просты — как остаться в живых, как найти деньги. Она не думает о красоте ночного неба, о дыме, поднимающемся из бань, о звёздах, что освещают их путь. Она — просто человек, пойманный в капкан своих нужд. Он даёт ей деньги, снабжает одеждой и отвозит в Серпухов. Они не говорят о том, что произошло. Это их общая тайна, молчаливая дружба, возникшая в ночи, на берегах Оки. Он остаётся один, снова один на берегу снящейся ему реки, в мире, который кажется одновременно прекрасным и жестоким. Единственное, что скоро о ней он будет помнить — имя: Наташка.